|
Прохоровы
Прохоровых в Прохоровке, как можно понять из названия деревни, было довольно много, но речь пойдет только о двух. Братья погодки. Старший - Александр, красивый, сильный, высокий и прямой, если так можно сказать, во всем. Про таких не говорят, далеко пойдет, потому что этого не требуется, парень и так пойдет не близко… Младший Алексей - дитя тех же родителей, не стоит примешивать сюда соседей или подобную грязь, - другой. Стройный, неловкий, мечтательный и как будто лишний на этой земле. Однажды, чтобы доказать, что он не трус, Алёшка стал переходить речку по справляющимся бревнам, на середине поскользнулся… и если бы не помощь брата, не было бы Алёшки. А так только перелом ноги, пока добрались до более-менее знающих эскулапов в белых халатах… в общем, кости срослись неправильно. И остался Алёшка хромым, инвалидность не дали, время не такое было, чтобы государству пенсию убогим назначать, надо было ударными темпами насаждать новый строй на всей планете, а тут какая-то переломанная нога… В речке со странным названием Рута много воды утекло с тех пор. Сашка в пьяной драке получил шрам над левой бровью. Он любил жизнь и не всегда вписывался в рамки закона, но зато за ним шли местные ребята, а девки по нему сохли. Да и на сеновалах бывало просыхало не только сено… а Алёшка по жизни хромал, мечтал Пушкин один знает о чём, и смотрел на звёзды сквозь самодельный телескоп, которому позавидовал бы разве что Галилей (у того бедолаги и вовсе в телескопе линз не было), и ещё писал стихи про любовь. По молодости, может, и многие пишут, да не у многих выходит! В местную газету стихи бы взяли, да были они не про любовь к Родине, а про любовь. Очень далека это тема от битвы за урожай. Попахивало буржуазной гнилью. К тому же и от земли-матушки Алёшка был далек, да и руки у него росли… из какого-то нечеловеческого места. Что ни дай сделать по хозяйству, обязательно боком выйдет, он даже чугунок разбил, хотя обо что можно разбить в избе чугунок… даже всеведующий дед Макарий, оценивая подобный Алёшкин фортель, лишь почесал себе седины, сплюнул и сказал 8 слов, все они были нецензурные за исключением предлогов. Неудивительно, что пристроить куда-нибудь младшего Прохорова было трудно… ребенка в люльке он мог… забыть. Писал чисто… но иногда мог на документе (документе!) с обратной стороны выдать середину лирической поэмы, да еще и снабдить рисунком полуобнаженной русалки… с грехом на три четверти или на семь восьмых устроили Алёшку на паром… да только и там он накуролесил, дело было так: когда старший по парому известный бухарик Евсей занялся не своими прямыми обязанностями, а усладой мятежных порывов души, когда мутный первач был разлит под хлебушек с салом и луком… Алёшка должен был за паромом следить, но он задумался о русалках, крепко задумался, глядя в прозрачную воду. Направление его мыслей уводило вот в какую сторону: "а ну как сейчас такая вынырнет?" и были эти мысли далеки от повседневной социалистической реальности …ни пристани от наезда на него парома, ни самому парому особо от удара "морду не своротило", но народ перепугался и Алёшку, наверное, избили бы… ну и что, что инвалид? Проучить-то надо, да и Евсей раздухарился не на шутку - бутылка самогона лопнула и столько добра пропало - страшно сказать! Только Александр был тут как тут. Бровями повел, волевой подбородок выставил, руки на широкой груди скрестил, мол, спрашивайте сначала с меня… И с народным гневом праведным решено было мальца погодить…
Прошло 12 лет. В мире началась война, в её пламени будут сожжены миллионы, причем порядочное количество человеческого мяса сгорит в прямом смысле этого слова. Александр не ушел на фронт в чёрный день календаря 22 июня, потому что уже воевал, правда, в таких походах, про которые наши историки долгое время помалкивали. Здесь маленькой стране не удалось показать кузькину мать с подвывертом, там "распилили" суверенное государство на лакомые ломти… и лишь потом началась Великая Отечественная. Только название-то позже придумали, а тогда не до этого было. Прохоровку пожар войны коснулся поначалу так же как и большинство других деревень: мужики стали уходить, похоронки стали приходить. Алёшка статистику горестную знал, он в сельсовете писарем служил и по совместительству электриком (с наистрожайшим наказом ничего в фазах не менять!), ну и когда надо было дворником, не выделять же отдельную ставку под это дело. А потом в деревню пришли фашисты и первым делом спросили: есть ли евреи и коммунисты? Евреев в Прохоровке отродясь не было, а коммунисты все давно на фронт убыли. Так немчуре проклятой и объяснили, те не поверили и расстреляли деда Митрохина, неизвестно на кого он был больше похож на еврея или на коммуниста, а сейчас это уже и не важно.
Когда и как погиб Алексей его брат так доподлинно и не узнал. А почуял сразу, когда Александр поправлялся после ранения в госпитале, сердце кольнуло - нету больше родимой кровинушки. Только зубы и сжал в темноте. Кошмары стали снится, что с Александром с детства не водилось. Потом оклемался, и снова на фронт, он бил врага до Берлина на западе, потом на востоке допёхал до страны восходящего солнца, а после окончательной победы так и осел на очень Дальнем востоке. Пять лет минуло, Прохоров успел жениться и развестись. И вдруг, ломая привычный образ жизни в виде быта с разведенной Клавкой, работы в порту до седьмого пота, водки по праздникам и после бани, ему пришло письмо. Из прошлого. Давно - уже и не вспомнить сколько зим минуло - он выезжал в райцентр, никого из прохоровских не застал, война стерла с карты России этот населенный пункт, да и жителей деревни, тех что не вогнала в землю, разбросала по ней широко. Не солоно хлебавши, Александр возвращался из этой поездки, но на всякий пожарный оставил свой новый адрес. Вот через этот полупризрачный шанс-авось письмецо и пришло. Неприметный конверт был вскрыт… "Родя!" - выдохнул Прохоров. Письмо было от Родиона Синицына, с ним Александр и в футбол гонял, и дрался плечом к плечу, когда стенка на стенку шли, во всем Александр был впереди, кроме одного, никто в тире не стрелял лучше Роди не только из прохоровких или из райцентра, но и всей области. Ворошиловский стрелок. Жаль поведение уж слишком отличалось от примерного, посему чемпионом СССР Родя не стал, а мог бы…
Прочитал Александр письмо, лицом посуровел, и сказал Клавке, что делила с ним жилплощадь и особенно спальню, из которой по сути их угол в коммуналке и состоял, только два слова: "Не жди". Другая бы заголосила так, чтобы проснулась не только вся квартира, но и весь дом и весь двор, ну или заплакала что ли, а Клавка перевернулась на другой бок: был мужик, да весь вышел, бывает. Штатский человек Прохоров по-армейски быстро собрался и уехал далеко, и видимо надолго. Отпуска ему не дали, так что вскорости Александр был уволен по статье за неявку на работу в положенное штатным расписанием время, и долго ещё потом трудовая книжка с соответствующей записью его искала.
Вот эта улица, вот этот дом. Прохоров постучал. Ему открыл сам Родя, поседевший, в толстенных очках и слишком помятый годами, это особенно было видно в сравнении с бравым видом героя Отечественной войны. От объятий Родя почему-то уклонился. Гость такого обращения не понял. "Погоди, Саша, обниматься, сначала я тебе всё расскажу, а уж потом ты решишь обнимать меня или…" Из глубины квартиры вышла озабоченного вида женщина с сероватым лицом и жидкими волосами, но глаза, глаза у нее были такие, что за них можно было простить всё. И жалко её стало гостю - кашляла она плохо, и в перерывах между приступами этого нехорошего кашля успела сказать Александру "Здравствуйте!" и предложить чаю. "Какой чай, Надя, мы на кладбище. Я водку возьму". Вот такой вот прием его ждал, но Александр подумал, что выводы делать пока рано. Родя накинул пиджак, с собой захватил чекушку, хлеба с луком. Они с Александром вышли, молча двинули по улице. Отмахали пару кварталов. "А мне заявили в конторе, что могилы нет", - сказал Прохоров, чтобы хоть что-то сказать, чай не чужие же люди… а как будто стекло между ними поставили. "Могилы нет, а крест есть", - Родя блестел на мир очками, от проходящих по улице энкавэдэшников он отвернулся. Те скользнули взглядом по нему, задержались на Александре. Оценили. Если бы он был в своем кителе, да при орденах, то даже на его широкой груди места хватило впритык, только сейчас он был в костюме без погон, орденов и медалей, всё осталось в чемодане, что был установлен в закутке Синицына и не был распакован, тем не менее даже в штатском документов у Прохорова не попросили предъявить. Видимо, решили, что благонадежен.
Вот и дошли… На календаре - среда, на кладбище - ни души. Синицын уверенно шел по аллеям, в глубине одной из них он остановился. Могила без оградки, простой деревянный крест, но ухожена, цветы и живые растут, и принесенные еще не засохли. И надпись на кресте: "Алексей Прохоров", а потом дата рождения и другая дата… которую Александр до этого не знал. Присели на скамеечку. Крепкая, не скрипнула и не пошатнулась, видно, что не для галочки её тут поставили. Родя налил полстакана граненого, положил хлеба чёрного и поставил Алёшке. Еще по двум стаканам водка расплескалась. Пусть земля тебе будет пухом - так губы прошептали. Выпили не чокаясь. Помолчали. Саша молчал, потому что ждал, а Родя молчал, потому что очень тяжелы были слова. Сколько бы раз он ни представлял себе этот разговор, сколько бы ни готовился… в жизни никогда не бывает так, как загодя задумал. Еще бы выпить, да разве поможет? Ни разу в жизни Роди водка не помогала. "Этот крест я поставил, хотя и не положено без тела хоронить, у нас много чего не положено…", - вот так и начал Родя. Издалека. "Алёшки здесь нет… как и Прохоровки нет…" - Родя сам себя не понимал, вроде об одном хотел сказать, а получалось другое. Нет, так дело не пойдет. И погнал он сразу о важном: "Когда фашисты до нас дошли, не до эвакуации уже было, кто-то собрал вещи и попытался судьбу обмануть, их больше не видели, кто-то в партизаны ушел. Я тоже с батиным винтарезом… а Алёшка остался. Куда ему с костылями партизанить…" Саша слушал и не перебивал. "Ну мы в лесу обустроились мальца… наш Зелёный бор да болота Касимовские - есть где вольному стрелку схорониться. Потом известное дело, то мы их постреляем, то они нас. Про войну не буду, ты сам лучше знаешь, как нам победа досталась. Про Алёшку скажу… сначала, когда узнали про него, что он фашистам служит, я не поверил. Даже сам в райцентр сходил. Без аусвайса, подфартило, немцы не застукали, а полицаи наши жить хотели, так что на меня внимания не обращали… да я и не девка, чтобы на меня пялиться… гляжу, сидит Алёшка на лавочке. Солнечный день был. Я к нему подсел. Плотно так рядышком… Спрашиваю: стихи в газету пишешь? Он подтвердил. Вскипел я тогда. Молодой был, горячий… Ну ты понимаешь, в немецкую газету, а стихи про орла да крест… короче, не наши стихи. И знаешь, что я тогда сделал? Я тебе скажу… сначала я его пырнуть хотел. Прямо на лавочке… Думаю, финкой под ребра, а там пока в комендатуре прочухают, я уже огородами… огородами…" Кулак Прохорова сжался - не это он хотел услышать, ох не это. "А потом… я в него плюнул, прямо в лицо… и знаешь, что самое страшное было… он улыбался… ни слова мне не сказал, только улыбался… а я ушел, злой я тогда был и гордый, я тут весь из себя красивый такой как на плакате, с оружием гадов бью, а некоторые… нет, Саша, не могу! Налей…" Прохоров налил, он сделал вид, что только водкой и занят, что не видит, как у Роди крупные слёзы покатились из вмиг покрасневших глаз, что такой груз у него на душе, что ни слёзы, ни водка его не облегчат. Пусть хоть выговорится, а там посмотрим. Выпили, не закусывая. "Я еще у командира нашего спросил после… когда мальца успокоился… может, по приказу Алёшка остался, может специально под носом у немцев сведения какие собирает… но командир ничего про то не знал… вот тогда… я его проклял, Саша, и загадал, что если сквозь прицел увижу… то не жить ему. А ты знаешь, я бы не промахнулся… потом к нам генерал приехал. Всё время его фамилию забываю. Фигура! Кордоны выставили, охрана, все фашисты да полицаи на ушах стоят. Мы к райцентру подойти никак не могли… так что остальное - по рассказам знаю. Генерал тот специально к Алёшке приехал. Понравились стихи его… тот денёк был тоже солнечный, издалека Прохоровку было видать… Алёшку к приезду генерала приодели, но так же он на своей облюбованной лавочке и сидел с костылем. На площадь чёрная легковышука подкатила, мотоциклисты… генерал весь такой из себя прямой и парадный из экипажа вышел, адьютанту тут шустрят, всё как положено, подошел к Алешке, и руку ему пожал, не погнушался поздоровкаться не с арийцем… а потом Алёшка ему что-то сказал… наши, если не врут, то на самом деле видели как побледнел генералушка, и лицо его слегка перекорёжило… даже отмашку дать успел… а Алёшка… здоровой ногой топнул и контакты замкнул… не знаю, где фугас он тот раздобыл, начинил его гвоздями… лучше всякой шрапнели и генерала покосило, и офицеров, что с ним были, и охрану, и наших выродков из комендатуры… от Алёшки мало что осталось…" слезы капали на свитер Синицына, но он этого не замечал "…а его уже мёртвого штыками кололи… а потом повесили и запретили снимать. Мол, если снимем, то всю Прохоровку сожгут вместе с жителями… и тут словно мне помогать кто-то стал… везет на немцев… что ни выход, то зарубка только в памяти зарубка… я приклад лезвием никогда не уродовал… иногда специально подраню голубчика, он орет, кровью истекает… если машина какая едет, то выбегают помочь… я и их всех чикаю, одного за другим…" указательный палец Роди рефлекторно задергался. "Помнишь как в тире из воздушки я свечки тушил?.. под новый год помню морозы лютые были… наш отряд уже зачистили… один я остался… говорят, один в поле не воин… а в лесу другой расклад… шестеро их было, они Маньку взяли, шнапс пили, кровавые сосиски жрали, и Маньку драли… не всё, конечно, в оконце избы я видеть мог, остальное додумал… времени много было… замерз так, что уже и не чувствовал ничего… засыпать стал… и тут Алёшку увидел, ясно, как тебя сейчас… сидит весь в свете белом на скамеечке… и улыбается". Прохоров еще раз наполнил гранёные, а то застоялись они сухими слишком долго. А Родя не всё, значит, выплакал. "Нет, думаю, не замерзну… пусть я голодный, а вы колбасу жрете, но завтракать вам уже не придётся… и шнапс я ваш утром допью… почему-то мне ихнего шнапса захотелось попробовать… только дерьмо тот шнапс, водка наша гораздо лучше… когда они заснули, Манька мне дверь и отомкнула… сама еле на ногах держится… да и я тоже так закоченел, что ни ноги ни руки согнуть не могу, какой уж тут из меня аника воин. Стоял сначала в сенях, потом в избу зашел, отогрелся… а они сопят… уморённые… не почуяли меня.. услышать то нельзя было… а вот почуять… но не было среди них волков… если бы не Манька всё тихо прошло… левой рукой бошку фиксирую, правой - лезвием по горлу, хорошо я нож наточил, от уха до уха вжик и порядок! А Манька не стерпела и главного борова сама решила завалить, то ли портсигар у него в кармане был, то ли в кость она ножом попала, только по тихому не получилось, он очнулся и чуть нас из своего парабеллума не успокоил… вот на этом чуть я и живу… Маньку потом бомбой убило… да Прохоровку так расколошматило, что ни деревни, ни людей не осталось, да и от райцентра по сути тоже… про войну я больше не буду… скажу, что после было… вызвали меня наши любимые органы… по документам я проживал на вражеской территории и вообще дезертир… а то что партизанил, этого никто из живых да тех живых, что тут обитают подтвердить не мог. И вот сидит эта откормленная тыловая сволочь и на меня лыбится… я же без бумажки букашка, а не человек… хотел я ему челюсть мальца сковырнуть… и тут снова Алёшку увидел… сидит на лавочке весь такой светится и улыбается… и подумалось, кто я такой, чтобы судить? Пишите, говорю, гражданин начальник, что считаете нужным. Мне восемь лет и написали. На рудниках. А там столько не живут. Зрение вот потерял, да и двух пальцев на левой руке лишился… а билет я на свободу выбил опять с помощью ружья… точнее, пригодился мне карабин Мосина образца 1938 года, помнишь ещё без штыка он был. Начальник лагеря на охоту пошел, меня взял, к своему счастью. Я вообще там был типа переходящего знамени… как пьянка какая, меня вызывают и я на спор из винтовки пятак выбиваю со ста шагов… но этого мало было, чтобы с рудников соскочить… мало ли стрелков по зонам… значит, на охоту пошли… на медведя… только так получилось, что одного убили, а тут медведица нарисовалась… начальник в неё в упор засадил… но зверина такая, что не остановишь… только наповал… я тогда ей в правый глаз из карабина пулю и положил… вытянулась она, когти до унт начальника дотянулись и зацепили… унты то бишь… а сам он целехонький из заварухи вышел… тогда меня с рудников и двинули… на выселки… там я Надю встретил… она политическая… я это к тому, Саша, что сейчас ты сидишь на одной скамейке с очень ненадежным элементом…" Александр выдохнул: "Ты брат мне, Родя" и тогда Родя улыбнулся широко, как много лет не улыбался. И вот теперь они обнялись по настоящему, крепко до хруста костей. И выпили, уже чокнувшись и закусив. А потом Родю развезло, не от водки, что он водку не пил? От тепла, от слова "брат". Домой его Александр уже тащил. Надя их у порога встретила, Родю уложила, а Саше предложила ухи. "Давай, Надежда, без церемоний, перейдем на ты, потому что Родя мне теперь брат родной и никого ближе вас у меня нету… я здесь остаюсь, ночь у вас перекантуюсь, а там видно будет… что касается ухи… то у меня к ней крабы имеются… такие я тебе, Надежда, скажу крабы, что наши раки просто отдыхают…" И Прохоров излишни шумно стал доставать из чемодана дары моря, которого не было здесь так же… как Прохоровки.
<<<на Рассказы
|
