|
па-па
Артиллерист
От мостовой и до неба клубился дым, как будто ему больше нечем было заняться. Двух ближайших по улице домов не было, как и много других, теперь нет ровных рядов зданий, есть ряды неполные и пустые… Бреду между кучами обломков, кое-что расчистили, кое-что - нет. Глазеть надо в оба - мало ли какая пакость может под ногами оказаться. Да, авиация здесь поработала на славу (на чью?). Всхлипы я некоторое время пытался не слышать - не те это звуки, чтобы на них обращать внимание на пятом году войны (мировой, между прочим). А-а-а, у-у-у, и-и-и - они повсюду. Да и не резон мне их воспринимать - воспринималка давно сломалась, или атрофировалась, или отшибли ее контузии… как ни называй, итог один: плаксивые звуки меня не трогали. До поры до времени. Когда я увидел ребенка, когда я увидел глаза этого ребенка, когда я увидел, что глаза этого ребенка слишком нераскосые, тогда я услышал его плач.
- Где твои родители? - очень глупый вопрос на пятом году войны (мировой, к тому же).
- А-а-а ани поги-ги-и-бли… а-а-а, - он больше плакал, чем говорил.
Он был вригли, несомненно, он был вригли. Надо сказать, что мы, бары, считаемся на Тасмании расой великой, даже больше - высшей, то есть… как бы это по-цивилизованному выразить… более высокой, что ли. Более высокой, чем все остальные, например, чем шусты (вторая по численности раса). А вригли - это всеобщие изгои, у них нежелтая кожа, у них нераскосые глаза, они иногда бывают - о ужас! - блондинами. Наш Вождь повелел очистить праведный Баристан от этих отбросов рода человеческого. Посему вригли убивают все, кому это доставляет удовольствие и все, кому это предписано недвусмысленным приказом (двусмысленных не бывает на пятом году войны). Очистителей Баристана от скверны называют очистителями (а чо мудрствовать?). Очистители свою работу знают и делают ее хорошо. Так что жить этому маленькому вригли осталось ровно столько, сколько понадобиться очистительной команде, чтобы доехать до этой безымянной улицы (ни одной вывески на домах не сохранилось, да и какая разница?). Никаких вариантов - смерть ждет этого вригли. Однозначно.
Так-то это так, но вот мне убивать вригли не хотелось. И вызывать очистителей что-то неохота. Наоборот, захотелось ему помочь. А как же рука? У меня левая рука после боя при Лозе только до локтя - спасибо медикам, остальное отстояли! - дальше пустой рукав гимнастерки (множество поводов для оптимизма). А мальцу-то лет шесть, а может все четыре - я не разбираюсь в детях, тем более в детях вригли. Ему бы родителей, хотя бы одного, но двурукого. Да.
- Пойдешь со мной, - принимаю огонь на себя.
- А-а-а ма-ма-ма?
- Мамы больше нет. А меня будешь называть не иначе как папа, ты понял?
- А-а-а…
- Не "а-а-а", а ПА-ПА, - по слогам произнес я и взял вригли за руку, а дальше… потащил за собой (мне это надо? значит надо, раз делаю).
Мы шли, и шли, и шли. Не так уж долго шли, но этот доходяга устал и мне пришлось его взять уже на руки (на руку, если быть точным). Взять на руки вригли. Ладно еще, что кроме ранца у меня никаких других "вериг" нет - сдюжу. Тип-топ - шлепаю по грязи. Предчувствия плохие - добром это не кончится… Тут как тут патруль очистителей. Ну, конечно, по-другому и не могло быть!
- Так, так, так, - три раза одно слово повторил их главный (интересно для кого?). - Документы!
- Вот, - не так-то легко было мне сказать это "вот", сначала надо было поставить вригли, имя которого я не знал, на асфальт, потом достать документы, потом отдать их совершенно спокойной рукой командиру очистителей, потом снова взять еле стоявшего на ногах вригли на руки.
Вот такой я заботливый папаша.
- Артиллерист… награды… даже золотая звезда имеется… - знакомился с моими бумагами очиститель.
Я на этот пассаж ничего не сказал: не время, да и незачем.
- А это кто? - спросил очиститель и залез в мою голову по самые гланды.
- Мой сын, - буднично излагаю, ему же целых пять лет (или шесть), я должен был как папашка привыкнуть к отпрыску.
- Он похож на вригли, - какое блестящее замечание, хоть глаза закрывай… навсегда.
- Немного, он голодал, поэтому такой бледный, - отвечаю с ленцой, совершенно не волнуюсь.
- Неужели?
За этим вполне мирным диалогом, шла битва. Жестокая битва мозгов. Меня сканировали на предмет вранья. Я выдавал образы: вот я стреляю из гаубицы, а вот из тяжелой мортиры палю во славу Вождя, а вот в отпуске отдыхаю с блондинкой (крашеной), а вот с брюнеткой (натуральной), а вот снова артподготовка в разгаре, а вот за что я получил золотую звезду, а вот жена моя, а вот на нее похоронка, а вот фото моего ребенка…
Все-таки хорошо, что когда-то давным-давно я переспал с телепаткой. Она меня многому научила и не только по части секса. Хм… забыл как ее звали, то что телепатка - помню, как зовут - забыл. Пусть будет просто о-н-а. Она меня научила делать нереальное реальным и наоборот. Естественно, только внутри своей головы (а где еще бывает реальное?). Вот сейчас это умение и пригодилось. Я не мог просто вставить вригли в свою биографию - подлог тут же бы обнаружили: по белым ниткам, по клею на фальшивой фотографии, по расплывчатой печати на свидетельстве о рождении. Поэтому я не вспоминал ничего не своего, чтобы яркость образов была одинаковой, совершенно одинаковой. Но вспоминая своё, я тасовал карты и вот вместо не моего сына-вригли я вставил фото совершенно чужого мне ребенка, которое в детстве меня просто завораживало. Я обнаружил это фото в журнале и долго не мог успокоиться: мне было десять лет, ребенку на фото - года три, казалось бы, что общего между нами может быть, какая связь? Но мы были как бы двумя совпавшими пазлами одной головоломки. Эту загадку я не мог объяснить ни тогда, ни сейчас, как не могли понять мою тягу к этой фотографии родители (а сейчас они уже ничего не понимают - лежат на кладбище, или наоборот - понимают всё). Тогда, в далеком прошлом, в далеком довоенном прошлом, множество сигнальных ракет назад, мои предки просто смирились с тем, что я подолгу созерцаю черно-белую вырезку из дешевого журнала. А теперь лицо несмышленого пузыря сослужило мне службу. Может быть, для этого оно мне и попалось на глаза случайно много разорвавшихся снарядов назад.
Очиститель, кованными сапогами ходивший между моими висками, сделал выводы самостоятельно, но, так как факты для выводов отбирал я, то и к выводам он пришел подтасованным, подтасованным в мою пользу.
- А где его свидетельство о рождении? - качественный скачек в вопросах-ответах.
- Там же где его мать, под руинами дома, - глазками стреляю в сторону восхода (сейчас руин везде полно - не промахнусь).
- Он положительно похож на вригли.
- Бывает, - чуть-чуть пожимаю плечами.
Кованные сапоги убрались из моей головы.
- Я чиркну справку, что ты прошел тест на лояльность, чтобы не стопили слишком часто, - не такаю уж и милость с его стороны, если разобраться.
Он "чиркнул". Потом сунул эту очень нужную бумагу в мою руку, которую оттягивал своим весом вригли, и удалился, не дожидаясь того, что я отдам честь. Мне нечем было отдавать честь. Да и чести не было: я только что обманул очистителя. Предательство это или вынужденная необходимость - решу как-нибудь потом…
Я привалился к стене (скорее просто упал обессиленный мозговым штурмом), а может это была не стена, мне было все равно к чему я привалился. Из глаз потекло, из носа потекло, было бы чему течь из башки - потекло бы и оттуда.
- У вас кровь! - голос извне, чего-то лопочет.
В голове туман, или это глаза отказали? Кто-то вытирает кровь под моей носярой - такого не было очень много сброшенных авиабомб назад. Где-то протерли оптику и я, наконец, увидел худенькую гражданскую бабу, точнее девушку.
- И мальчику, похоже, плохо…
- Ему хорошо, это мне плохо.
- Пойдемте ко мне, я вас чаем напою, у меня даже сгущенка есть. Здесь недалеко! - как будто я понимаю сейчас что такое недалеко. - У меня квартира большая, можете переночевать, и до убежища недалеко…
Опять это непонятное недалеко! Как всё сложно в жизни, а ведь много подорванных мин назад, когда война только начиналась, всё было просто: свои-чужие, наши-ненаши. Смешно даже, хотя смеяться совсем не хочется.
А девчушка оказалась сильной, она тащила и меня и вригли. То есть меня и моего сына. Главное об этом не забывать. Она что-то там о своем, о бабском, лопотала, но я не прислушивался.
Как пил чай со сгущенкой - не помню, помню было горячо и сладко.
Квартира оказалась не просто большой, а огромной - семь комнат не считая коридора, кладовки и кухни. Это была не роскошь: просто город бомбили шусты, бомбили тотально, посему свободных хором кругом - как грязи. Шусты ровняли под уровень моря совершенно мирный город Таск (военные заводы и скопления войск наше верховное командование здесь не сосредоточило), планомерно лупцевали только потому, что Таск был символом нашей традиционной барской жизни, здесь когда-то было полно театров, памятников, дворцов, борделей, склепов, фонтанов, питейных домов, курганов, крематориев, музеев и прочих дорогих сердцу бара-патриота мест. Бы-ло. Впрочем, нечего вспоминать довоенщину, надо приступать к допросу вригли, то есть, к общению с сыном (мы остались наедине).
- Как тебя зовут? - спросил я и приготовился к неприятному.
Он назвал имя, настоящее имя вригли. Пришлось провести просветительскую беседу.
- Меня зовут Фар-Си Шток, а тебя будут звать все, в том числе и я, Жекой. Запомни: с этого момента ты - Жека Шток. Ты похож на Жеку, это имя тебе подходит.
- Меня зовут…
Истерика. Бывает. Пройдет. Начинаю с начала. С истоков. С корней.
- Тебя зовут Жека.
- Нет!
- А меня называй папой.
- Никогда!
Он схлопотал. Открытой ладонью по уху. За дело. За дело схлопотал. Вригли схлопотал. Я спохватился. Это была неправильная мысль. Мой сын получил урок - вот так надо. Только так. Да. Тяжело быть отцом. Ничего, привыкну, как к противогазу привык…
- Что здесь происходит… - начала хозяйка квартиры причитать. - Бедненький!
Она склонилась над Жекой, который от моей затрещины отлетел в угол, и утешив его, обрушилась на меня неистовым ураганом. Но я и не такие бомбежки видел.
- Это мой сын и я воспитываю его так, как сочту нужным. Вот будет у тебя ребенок - с ним и будешь сюсюкать!
Да, это было ей больно, но что такое боль на пятом году войны - так, одна фикция. Она меня на вы называла, а я ее на ты, хоть она и была хозяйкой этой, пока еще не разрушенной квартирки. А ведь я был не так уж намного старше, ей - под двадцать, а мне скоро будет тридцать один. Из нас самой старой была война. Ей скоро будет пять, но один год военный - учитывая особенности современной войны - равняется десяти гражданским, и значит, войнушка годилась мне в матери. Но она не была моей матушкой, слишком многих моих друзей она сожрала и не подавилась. Урок воспитания окончен, можно стать по стойке вольно.
Как-то само собой она оказалась рядом со мной в темное время суток, как-то само собой мы очутились в постели. Такое бывает в войну, особенно в темное время суток между налетами.
- И все-таки ты слишком строг с Жекой, - начала квартирная (а значит, и постельная) хозяйка о своем, о бабском, все время забываю её нехарактерное для баров имя.
Пришлось трахнуть её еще раз.
Была суббота, когда я застал Жеку за постройкой планера.
- Что ты делаешь?
- Самолет! - буркнул он, мол, отвяжись от меня.
- Сегодня же суббота… - ну и с какой стороны его разрабатывать?
- И что?
- А то, что по субботам нам, барам, нельзя ничего создавать. Сегодня правоверный бар может думать только о Боге и о Вожде, или разрушать, - попытался сделать я вилку. - Шесть дней мы созидаем, а один - разрушаем. Так повелел нам Бог, он создавал этот мир шесть дней, а в седьмой день - карал неверных. Вот и мы разрушаем в субботу всё неверное вокруг, или думаем о Боге и о Вожде.
- Я всегда думаю о Боге! - ловко он ушел от возможного окружения.
- Этого мало, надо еще думать о Вожде.
- Почему?
- Потому что так надо. А самолеты делать по субботам нельзя. Как ничего другого создавать нельзя. Можно еще только убивать неверных и разрушать их… города и всё такое прочее, война - это единственное действие, которое разрешено, это исключение из незыблемого правила, - я подумал, что бы добавить. - Священная Война - богоугодное дело.
Ложь на войне неотличима от правды даже в не забрызганный кровью оптический прицел.
- Значит воевать можно, а делать самолеты нельзя? - он сверкнул глазами, глазами настоящего вригли, все-таки ему было больше чем пять лет, наверное, шесть, а может быть, и все восемь, а может, и сорок восемь - если считать военные годы.
Я не ответил. Вопрос был лишним, посему не требовал ответа. Самолет я сжег, Жеку поставил в угол. Стоять в углу по субботам можно, стоять в углу и думать о Боге. Думать о Боге - самое то занятие, на пятом году войны. А о Вожде подумаю я, с него и этого хватит!
Мыться отваром жимки он напрочь отказывался. Жимка - мелкий желтый цветочек, что в силу своей глупости растет везде, где есть чуть света да немного грязи. Сок его желт, из-за чего цветочек и идет прямиком на мыло, на мыло для баров. На барское мыло. После мытья таким мылом кожа становиться золотистой как это и положено по Железному стандарту истинного бара (а не все бары достаточно желты). На мыло моей солдатской пенсии не хватало, приходилось делать отвар на дому. А этот подлец стоит в углу немыто-белым и плачет, слезы текут из его широко открытых глаз, слишком широко открытых… может, их скотчем подправить?
Я выдохнул воздух и посмотрел в окно. Небо было лиловым, облака - белыми, диск Сириуса - слегка красноватым. Так и должно быть на Тасмании в распогодившийся день без дождя, снега и других снижающих видимость явлений. В просветах облаков не видно было ни одного самолета: ни бомбардировщика, ни истребителя, ни штурмовика - ни единой черной черточки, как будто и нет войны. А она есть.
Ладно, сегодня пэвэошники могут отдохнуть. Возвращаюсь от чужого отдыха к своим будням. Что с водой делать? Сам буду мыться… Но и помыться спокойно не дали.
- А почему вы убиваете шустов? - издалека Жека начал, не спросил: почему вы уничтожаете нас.
- Потому что они неверные. Они не верят в Бога, они хотят всё поделить поровну. Они говорят, что все люди равны. Это ересь. Есть высшие и низшие расы… люди изначально неравны, по крайней мере, так утверждает наш Вождь, он как бы пророк… раньше бы я сказал просто: наш Вождь - пророк. Сейчас я не знаю… но это не меняет дела. Шустов надо уничтожить. Всех.
- Почему?
- Чтобы они не уничтожили нас. Мы для них как кость в горле. Пока хоть один бар есть на Тасмании - им житья не будет.
- А… - сейчас спросит, наскоро вытираюсь полотенцем. - А почему вы нас… так не любите?
Это он еще мягко сказал, пожалел сынок однорукого ветерана.
- В священных книгах написано что… ну вы же нежелтые. А раз нежелтые - значит низшие. Высшими могут быть только желтые, да и то не все, а только бары. Те же шусты тоже желтые, но не высшие Вот так, да еще вы… смущаете умы, задумываться заставляете… живете не как все. Вы тоже неверные. Изгои… Без вас легче… легче убивать шустов.
Жека надолго замолчал. И откуда они только берутся эти вригли? Ответ лежал на поверхности, как тонкая желтая пленка (правильного барского цвета) покрывала воду: от папы с мамой.
Снова Жека меня не послушался, я стал внушать. Пока лишь разговором - не в карцер же его сажать! Разговор вышел нотационный (какой по счету? - не знаю, других у нас с Жекой просто не бывает), но я постарался быть мягче, мягче чем обычно, мягче - не значит менее сурово. Просто я попытался одеть холодную справедливость (другой не бывает) в бархатные печатки вежливости (никаких подзатыльников).
- Ты меня понял? - не самый лучший вопрос для завершения беседы с сыном, но одиннадцать лет в армии хорошо выпрямляют твою манеру речи.
- Хорошо, па-па… - сказал он.
Чего-то в груди сжалось. Он сказал! Он сказал это, пусть тихо, еле передвигая своими губошлепками, пусть по слогам - но я это слышал. Пусть тихо-тихо, пусть с маленькой буквы, но я стал для него па-па. Я застыл столбом соляным, как это бывало перед сержантом, что таскал нас, салаг артиллерийского училища, мордой по плацу, а потом строил во фрунт по стойке смирно. Сколько мы тогда стояли - не помню. Гм… какое мне-ветерану дело сейчас до сержанта из прошлого, меня-папу сейчас другое волнует…
Чуть позже, или много позже, или вечность спустя, вернулась с дежурства в госпитале Лена (я умудрился раза со стопервого запомнить как зовут приютившую нас и спавшую со мной особу). Лена - не самое лучшее имя для истинного бара, но ее фамилия искупала всё - Цзы. Это вам не моя - Шток. Цзы - тут чувствуется благородная древность, древность тысячелетняя. Что по сравнению с ней пять лет войны, пусть даже войны мировой? Фамилию-то её я запомнил сразу, но фамилия без звания - пустой звук, а звания у Лены не было, она была гражданской медсестрой, то есть, по моим деформированным понятиям - никем. О чем я думаю?
- Выходи за меня замуж, - палю прямой наводкой.
Она прослушала эти четыре слова одно за другим, держа в руках суповую тарелку и половник с чем-то горячим (я ж моменты не выбирал). Тарелка разбилась, а половник чуть не зашиб соседскую кошку - та с шипением убралась от этих сумасшедших двуногих. Лена прыгнула в мои половинчатые объятия и завертелась в полете по кухне, наверное, это означало да. А разбившаяся тарелка на пятом году войны - это уже даже не фикция, это тень от фикции. Еще один "фикционный" пустяк: Лена оставила свою девичью фамилию. Но зато… Зато у Жеки теперь полный арсенал родителей… пусть мы - приемные, зато мы - настоящие, в том смысле, что живые, а это редкость на пятом году войны.
Очиститель
Однорукий с мальцом подозрительно белокожим шел как раз по курсу нашей передвижной сковородки. Сковородкой мы называли стандартный внедорожник Ц-2 с удлиненной базой, он был действительно похож на сковородку без ручки (такой же плоский и широкий). Я махнул Пару, который только делал вид, что сидит за рулем, на самом деле, скорее, спал с рулевым управлением в охапку. Сковородка, скрипя тормозными дисками, остановилась рядом с потенциальными жертвами. Был бы человек, а статья найдется, был бы вригли, а подвесить его можно и на дуле танка (наша очистительная мудрость). Я покинул продавленное сиденье внедорожника и, не представившись (итак было понятно, что я очиститель, а не хрен моржовый), сразу перешел к допросу. Вежливо так спросил, кто из себя будут путники, имеющие несчастье попасться нам на глаза. Однорукий оказался артиллеристом, а ребеночек - вригли. Я так и сказал. Но однорукий уперся рогом об асфальт, нет, мол, просто болеет. Знаем мы эти прозрачные отмазки. Я прикинул где мы их расстреляем и полез к мужику в голову.
По-странному прошла вылазка. Давно такого не было. Никогда такого не было.
- Всё чисто? - спросил Али.
- Что за вопросы к старшему по званию? - вновь усаживаюсь на продавленное сидение (успело остыть на ветру - приятно холодит спину). - Трогай, Пар, хватит спать!
- Да не в одном глазу, командир!
Где та дисциплина, что положена уставом очистительным командам - элите войск Вождя? Куда делась? Мы всё больше и больше превращались в сброд. А идет всего-то пятый год войны.
"Рисовая" водка не лезла в горло. Правда, где сейчас найдешь непаленую водку? Эта, наверняка, представляла из себя переработанную нефть. Напротив меня храпел Пар. Али пошел в номера с проституткой, ей не было и пятнадцати - это надолго. Вроде бы мы одна команда, трое - как один, трое безупречных очистителей, а водку приходится пить одному. Бардак! Мысли возвращались к одному и тому же. К однорукому и справке, которую я ему выписал. Если выразить ее содержание одним словом, то получиться вот что: Благонадежен. А однорукий совсем не был благонадежен, он был совсем не благонадежен. Он укрывал вригли. За это положен расстрел на месте. А я выписал ему справку. Теперь и я укрывал вригли. Теперь и меня должны расстрелять. Но я пью поганую водку и даже отдаленно не напоминаю продырявленный пулями труп. Это даже не бардак, это издевательство над бардаком.
Он почти меня обманул. Всё сделал мастерски. Ни одного ложного воспоминания не дал шарящему в его мозгах телепату (мы, телепаты, часто изъясняемся о себе в третьем лице - шизоиды, что с нас взять?). Все образы как на подбор построил: правдивые, одинаково яркие и укомплектованные в правильной последовательности. Он бы обманул любого телепата. Любого, кроме меня. Последний кадр - фото как будто его ребенка - имел один недостаток. Недостаток несущественный, который кроме меня никто бы не заметил. Но так уж получилось, что я совершенно точно знал кто этот ребенок на фото, а значит, я совершенно точно знал, что это ребенок не его, следовательно покрываемый им малыш - вригли. Нет, мастерство телепатии здесь было не причем, просто с той фотографии-обманки бесшабашно улыбался я, давнишний я, из детства (года три мне тогда было). Мой дядя - да достигнет он нирваны! - снял меня на любительскую камеру и это фото напечатали в каком-то трехгрошовом журнальчике, уже не помню и по какому поводу. Мама трепетно хранила эту "реликвию", а отец плевался - он считал данный объект поклонения дешевым китчем (как будто бывает китч дорогой), но на самом деле просто на дух не переносил дядю (и всё, что тот делал, а делал дядя в основном только глупости). Потом дядя спился, отец - погиб, а мама… мама жива - мирно отдыхает в психиатрической лечебнице. Я трехгодовый сохранился в трехгрошовом журнале, точнее, сохранился в моих воспоминаниях и воспоминаниях еще одного чудика - однорукого артиллериста (а кто кроме прожженного чудилы будет покрывать вригли, ну может быть, еще только шизоид). Смешно, как прошлое причудливо напомнило о себе. Такие вот дела, дела давно минувших дней и пьянки дней сегодняшних.
Я заказал еще бутылку водки. Устроим настоящий телепатский потоп бардаку!
Жека
Грохот. Крики. Шум. Бежим. Темнота. Мамы нет. Папы нет. Плачу. Где-то шумят. Ко мне подходит чужак. Плачу. Он куда-то меня тащит. Темнота. Добрая женщина, но не мама, кормит меня. Чужак кричит на меня за то, что я не откликаюсь на его имя. Плачу. Он заставляет меня мыться желтой водой. Потом наказывает за неповиновение. Плачу. Хочу сделать самолет и улететь на нем отсюда вместе с доброй женщиной. Сделал. Он сжег самолет. Я стою в углу. Плачу. На стенах начали появляться светящиеся буквы (тогда я еще не знал, что это). Плачу…
Потом они поженились. Чуть раньше я стал понарошку Жекой. Чужак стал понарошку моим папой, а добрая женщина - понарошку моей мамой. Мне разрешили делать самолетики. Тогда я и рассказал о буквах. Мне дали карандаш. Записывать было просто, только долго, но потом я привык. Буквы кружились вокруг меня и днем и ночью, те что кружились ночью я не успевал записывать, но они возвращались днем. Ни одна буква не пропала.
Оказалось, что в мою голову попадают подлинные тексты Дао, Вед, Торы, Библии, Корана и других древних книг. Меня поместили во дворец вождя. Хотели убить, но не получилось. Еще раз хотели убить. Странно, меня хотели убить не только шусты и бары, но и… вригли.
Понарошку папу и понарошку маму теперь вижу редко, их не допускают до меня. Плачу.
Решил заснуть и не просыпаться. Больше я не записываю букв, но по-прежнему их вижу, как вижу и Автора.
<<<на ё@Моё
|
