|
Живописец хренов
Это был первый мой коммерческий заказ. До него икру на хлеб моего существования намазывали лишь шабашки. Здесь что-то намалевать ярко для очередной команды, штурмующей студвесну, там тиснуть рисунок для дипломной работы, еще где-то раскрасить забор, стену дома или печь. Печи я почему-то особенно люблю марать, наверное, из-за недолговечности "шедевров", чуть что не так, обстановка или вкусы изменились - побелил и порядок. Впрочем, я отвлекся. Шабашки - какими бы разными они ни были, это одна и та же гавань. А тут заказ - совершенно новый качественный уровень работы, можно сказать, порт.
На меня вышли, меня пригласили, мне заказали портрет. Это было шикарно, пошло, престижно и противно одновременно. Я был очарован. Когда же пригласили ту, чей лик прекрасный я должен был увековечить на холсте с помощью красок (их мне оплатили, причем все класса "премиум", а не обычный и привычный для меня ширпотреб)… я сразу понял: а) мы долго будем кувыркаться на койке, б) это плохо для меня кончится. И знаете что? Предчувствия меня не обманули! Лишь в предугадывании мощности экстаза (вначале) и хреновости (в конце) я слегка поскромничал. Но не будем делать не нужные временные финты ушами. Лучше без этих модных нынче скачков по сюжету шаг за шагом - или мазок за мазком - поведаю о моем успехе-провале.
Ее пухленькие губки никогда не закрывались, и мне мерещилось, что я вхожу в нее.
Ее глаза всегда были подернуты поволокой и мне грезилось, что я вхожу в нее.
Она стонала, когда я входил в нее так, что хотелось делать это еще и еще раз.
Мне было 19 и я кипел от переполнявших меня гормонов. Ей было 15 и она уже знала, что стезя секса будет в ее жизни судьбообразующей. Впрочем, большинство умных слов я записал на подкорку гораздо позже, тогда больше мычал и рычал, кусал и сопел, потел и кончал.
Мизансцена первая. Она позирует. Я рисую. Точнее рисовал я ровно минуту, пальцы и карандаш буквально порхали над ватманом (сначала эскиз на листе, потом уже холст и краски - так я объяснил папе-мега-заказчику и мне поверили). Папа посмотрел и ушел (чтобы не мешать). Две минуты не успели оттиктакаять, как мы кинулись друг к другу. Точнее, я подошел и поправил у нее платье, а она поправила у меня молнию на брюках. Дальше родилась схватка, переросшая в удовольствие от взаимной победы над оргазмом. Чуть позже - мы угадали время - уже она поправила свое платье, а я застегнул ширинку. Папа вернулся, открыл дверь в комнату, зашел, безразлично, но с показным интересом, окинул взглядом мой рисунок (а "наваял" я много и эффектно), сказал "ну-ну" и удалился. Вот это ну-ну и перерастало в ню-ню, и возвращалось обратно, короче металось и не было замечено. Сколько же это длилось?..
Мои "пирожки-портреты" были безупречны. Когда я пишу для себя, для муз, для творца всего сущего… я могу быть не техничен - это не главное, когда душа выплескивается и заполняет линиями пустоту, а красками бесцветность. Но в этом проекте я являлся скорее фотоаппаратом "Полароид", чем человеком - настолько филигранно я запечатлевал ее лик, причем делал это так, чтобы к картине невозможно было придраться и в то же время она не нравилась. Слишком холодно - звучал вердикт и меня оставляли еще на одну пробу (краски и кисточки за счет заказчика, гонорар с меня удерживался, - я не протестовал). Откуда могла взяться жизнь (я не говорю о точности передачи, а о духе) на холсте, если все соки человеческие были выплеснуты на постели, на полу, на подоконник, на лужайке, на заднем и переднем сидение, между сидениями, под матрасом (где-то на даче, точно не помню, помню, что были под ним)?
И этот вопрос на гране фарса (для меня):
- Деркин, что ты делаешь с моей дочерью? - спрашивает папа, мне так и хочется сказать правду: " я ее деру как сидорову козу!", но губы словно силиконовые выводят виньетки лжи:
- Сам не знаю почему так получается.
Это мы о картине. Не о его дочери. Картина не получается. Да…
Как он не замечал? Да очень просто - мы и не маскировали наших утех. А люди в большинстве своем смотрят на мир через бинокль. То, что они видеть хотят, они приближают - смотрят в окуляры с той стороны, с какой инструкция по применению и советует это делать, а вот то, что видеть не хочется, предстает сильно уменьшенном, потому что бинокль тут же переворачивают ловкие ручки (как они шустры и услужливы!) Но это еще в лучшем случае, в худшем - на бинокль в режиме "не хочу это видеть" наматывается - теми же шустрыми помощниками - черный шарф (или чулки). Вот и папа смотрел в даль и четко различал детали своей очередной финансовой махинации (или манипуляции, или операции - увлекательные "барышни", что тут можно добавить) и в близи соответственно не только Моськи не разглядел, но и слона. Ну и всего остального тоже, например, частых совокуплений безродного и не имеющего социального статуса художника с его нежно лелеемой (а на самом деле глубоко забытой) дочуркой.
А мы с ней тем временем пили друг друга и наш пульс был общим, и нам не было дела до окружающего и окружающих, до всего серого и молчаливого, до того, что не приносила нам-единому трепета и наслаждений от само-познавания. Я-она ласкал-а ее-меня (эту нежность можно прочитать и наоборот - смысл не изменится, если он так вообще присутствует). Мы как муравьи застыли в янтаре нашей страсти и скользили на этом чудном кораблике по волнам вечности…
Раз я художник, значит я должен разбираться в живописи. На самом деле это не так, даже более того - это заблуждение, но не суть. Итак, кто мы были тогда: нет, мы были не акварелью, бывают такие моменты - жизнь прозрачна и тонка, легка и ненавязчива, как сущая акварель. Бывают периоды мрачные, темные, тягучие как фреска, цвета насыщенны до рафинированности, движения никакого нет, один застой всех кисточек тела. Или другой случай, не жизнь - а звонкая четкость гравюры: дом-работа, работа-бар-дом, вечером телевизор, а ночью или секс или нет, с утра программа повторяется - никаких переливов светотени, тут черный день, там черное похмелье, здесь черная суббота, там черный четверг и гравюра превращается в черный квадрат, из которого один выход - на чистый лист, но до него не допрыгнешь - пропасть зело широка. Но бывает и другое, например, в детстве возьмешь и намешаешь гуашь, прямо из баночек выплеснешь на лист, пусть будет праздник дальтоника щедрого! И все играет яркими переливами, и тепло от разноцветных безумных клякс, да даже не клякс - рек, мощных потоков гуаши, срывающих крыши стереотипов. А приноравливаясь к обстановке, я могу вывести, что тогда мы были гуашью на теле, получается боди-арт сплошной и непрерывный.
Об интенсивности наших отношений можно судить по тому, что я практически перестал бриться, потому что когда брился она кололась и ходила розовая и припухлая. Так отсутствие чего-то, в данном случае волос - изводит хуже, чем их присутствие - в данном случае массовость можно обозначить одним словом: бородка (модная, с уклоном в глянцевые журналы - выбирали фасон вместе под присмотром ультраголубого стилиста). Кроме потерянной выбритости я еще отказался и от сережки. Она стерлась, да, теперь крайняя плоть была ничем не обременена. Я даже стал подумывать об обрезании, но тогда эту думку не додумал. Было некогда.
И счастье было так возможно, и так, и в этой позе, и наоборот, ноги слева, руки в брюках... Но эстетика… нет, эротика вдруг натолкнулась на резкое, аки бритва Акаяма, действие сторонних сил. Папа нашел картину. Ту самую, единственную, которую можно назвать картиной. Естественно она была в жанре ню. Много розового на белых простынях. Но главное - взгляд. Взгляд падающей женщины, приковывающий глаза зрителя, он брал вас в оборот, притягивал, наклонял и тащил в картину, попросту говоря, имел. Стоит ли говорить, что данный "шедевр" (истины ради заковычу это громкое слово) не нашел ни эмоциональной, ни финансовой поддержки у родителя того самого цветка жизни, что был так "неприглядно и порочно" изображен на холсте. Картину решено было сжечь, предварительно порвав на ленточки от бескозырки, а автора или в крематорий или сразу на кладбище. Против отработанных на груше кулаков то ли телохранителей, то ли бандитов на жаловании - хрен редьки не слаще - мои кулаки выглядели пародией, им бы краски и кисточки держать, да груди девичьи…
Когда моя голова закатилась под стеклянный столик в прихожей, я перестал записывать сумерки происходящего…
Вроде бы меня спасла истерика ее. Какие-то программные заявления были сделаны, что-то там про самоубийство и всё такое. И ультиматум: так и будет, если этого ненаглядного мерзавца, сиречь меня, будут продолжать проворачивать сквозь художникорубку. Во всяком случае эта версия мне кажется более реалистичной, чем: штыки врагов колоть устали и потому я не только жив, но даже в реанимацию не попал.
Зато наш союз попал под сокращение. Никакими средствами я не мог с ней увидится. Только через мой труп. А поскольку я был в нее не влюблен (да и она меня не любила), мы размагнитились и распались на две частички разношерстного пазла.
Тогда я и плюнул, и обрил голову, и вынул все колечки из тела (а точнее три из уха, а то подумаете не весть Бог что). И уехал в Амстердам. Но доехал только до Набережных Челнов (не спрашивайте почему я рванул на восток от Казани, хотя переместиться планировал далеко на запад - Земля она круглая, почем я знаю почему так). Там неустанавленный промежуток времени пил с местными гопами и кроме похабщины ничего не писал (а про нее помолчу). Разумеется, асоциальный образ жизни и ходьба по скользкой дорожке довели меня до цугундера, впрочем, я не знаю что такое цугундер (Шалома Алейхема прочел позже), зато я знаю, что такое набережночелнинское отделение милиции №3. Там и выяснилось, что я давно не сообщал о себе родителям и они забили в колокола.
Когда мент смотрел на меня взглядом: "вот из-за таких свиней, мне на работе приходится всякой фигней страдать" я действительно чувствовал себя если не животным, то уж точно дикарем (и еще неизвестно, что хуже).
- Дверкин, на выход!
- Я Дёркин.
- Ты мне еще здесь картину нарисуй, Пикассо недоделанный!
И я понял, что в общем-то какая разница как тебя называют, если тебе предлагают выход на волю. Меня доставили "туда" и я прибыл в лучшем виде "обратно" - с многочисленными синяками и ссадинами - открыл дверь из зимы сразу в лето, бухнулся развинченным силуэтом на диван, что разлегся в местечки под названием "Родные пенаты" (или пеналы для таких карандашей как я). Помню яркий солнечный свет толкающий туда-сюда занавеску на кухне, наш стол, покрытый новой клеенкой и фразу мамы: "Садись кушать, живописец хренов!"
Так человечество в лице близких родственников определило мой статус. Я сам подозревал, что именно так все оно и есть, только боялся признаться. Но и без меня признали…
Спустя несколько лет я встретил ее. Она успела расцвести и уже увядала. Нет, выглядела превосходно. Все эти салоны красоты, что сейчас растут как грибы, и разрекламированный ежедневный уход за телом, - делают свое дело. Но глаза, глаза не поддаются коррекции никаких телесных хирургов, тут извините душа проявляется. Она взяла от жизни всё (по крайней мере, ей так мнилось) и поэтому постарела. Я тоже, конечно, "сдал", но почему-то из нас двоих жалко было только ее одну, впрочем и жалел только я. Так что в расчете. Мы почти не говорили, мы не трахнулись "на посошок". Мы чуть рванулись друг к другу по старой памяти, а потом те социальные границы, что нас разделяли взяли свое. Классовая инерция - где Карл и Фридрих, чтобы ее классифицировать? Она - успешная дочь влиятельного сановника, я - живописец хренов. Ни одной выставки и даже проданной работы нормальной (то есть за нормальную цену) нет и не предвидится. Лузер, как говорят на современном неразбери-пойми каком арго. И даже ложе нас соединить не могло. Далеко слишком оторваны оказались мы, такие ломти не сошьешь даже грубой ниткой и толстой иглой. Несколько витков пластинки мы еще что-то пытались из себя выдавить, но это были совсем не те соки. Она помахала мне ручкой и чмокнула в щеку, я чуть стер ее косметику шкурной своей щеки. Порция парфюма осталась на мне, осадок лузерства - на ней. Мы разошлись и я чуть скрипнул: мне ничего от нее не нужно было, кроме пожалуй обжима мышц губ и его же кое-где пониже. От меня она тоже могла взять не много. Язык и кое что еще… Только давайте не притворятся, что звериного нет, а мы тут такие правильные и с крылышками. Впрочем, буду говорить только за себя.
Как выяснилась из короткого разговора ни о чем - это одна из немногих логически законченных тем в этой истории - ту картину ее папаша до сих пор хранит. Что-то его зацепило и "шедевр" не отправился в утиль. Ей она не нравится, и я ее понимаю. Сам я уже позабыл, что и как рисовал. И это не лукавство. Я помню смутно мои телодвижения с ней, а вот картина совсем из тумана не проглядывает, даже верхушки айсберга не разобрать (но мне далеко до Титаника, более того - совсем не тянет в рейс через Атлантику прорываться). На пределе видимости маячит что-то розовое на молочно белом. Но электрические цепи не прозваниваются, нити памяти - не распутываются. Значит, уже не нужно. Выдыхаю и переворачиваю страницу.
P.S. Рассказ "Живописец хренов" не является самостоятельным произведением, он часть незаконченного пока мной романа "Деньги на любовь". Выражаясь техническим языком, а я все-таки физик, а не художник (улыбаемся - он физик!) провожу обкатку романа в полевых условиях, максимально приближенных к реальности. А если лень переборю, то и роман в этой семилетке завершу… (блажен кто верует).
<<<на Рассказы
|
