|
Раз, два, три, четыре, пять…
Он пришел сразу после песчаной бури. Уже потому, как вытянулось лицо стоявшего на посту Витьки, я понял: фигура (хотя одет в обычный хамелеон без каких-либо знаков отличия). Незнакомец не разочаровал и штабных - показал мандат и те довольно заурчали. Меня уже невозможно было вытурить из штаба никакими силами даже с применением ковровых бомбардировок. Исключить мое любопытство из под штабной крыши можно было только расстреляв, как тех пятерых… впрочем, пятеро еще ждали приговор. А загадок, связанных с "фигурой" становилось все больше - оказывается он знал нашу Ленку.
- Лена! - произнес он громко, четко и внушительно, так на плацу сержант одним словом строит взвод новобранцев.
- Патрушев! - широко улыбнулась губастая Лена, вся вспыхнула, и пошла от бедра вилять кормой.
Они обнялись и поцеловались совсем уж не по уставу. Другое дело, может, они муж и жена, только временные, сейчас такое часто практикуется.
- Эх, Лена, Лена, сколько раз я тебя домогался и всё впустую. Почему же мы не слились в порыве страсти в том стоге сена, помнишь, под дождем?
Они мне показались застежкой-молнией, очень подходят друг другу зубчиками, но без замка - две отдельные половины, которые уже не соединить, они уже слишком разные.
- Только после свадьбы, - отстранила Ленка свою знойность, упакованную в джинсовый комбинезон, от меняющего цвет хамелеона.
- Значит, никогда. Ну что ж, кончаем лирику и переходим к делу. Я слышал, у вас есть осужденные. (он сказал это слово чудно: с ударением на "у").
Интересно, откуда знает о пятерых наших узниках? Мы их заперли в бараке три дня назад, и буря началась три дня назад.
- Пятеро, - процедил Буровчук. Ему было неприятно за Ельца. Ельц был его другом… и подвел - сейчас он был в нашем поселении определен в страшную категорию "один из пяти". Это как грязь - кинул и прилипло. Только смелая Зойка носила еду своему возлюбленному Тавру. А они даже не жили вместе. Ну еще Лита, седая Лита готовила своему мужу Йохану и всем остальным заодно. А больше никто не рыпался, как говорил Буровчук. Все тихо сидели и ждали: что будет? А будет вот что: или расстреляют или нет. Смотря какой будет приказ. Только вот откуда он придет? Наше все больше языками молотят. Правда теперь есть он… он способен на приказ.
- Политические?
- Как сказать. Двое точно. Один сомнительно - угнал верблюда. Еще один спрятал хлеб. И один вроде как блаженный. Пророчит всякое, в том числе и крах нового режима.
- Значит, тоже политический. Блаженным в наше время быть это либо излишняя роскошь, либо хитрая маскировка классового врага, что еще хуже по шкале всемировых ценностей, нет, общемировых, да, так правильно.
Патрушев внимательно осмотрел всё. Штаб. Каждого человека, каждому заглянул в глаза и даже котенка заметил приблудного. Поднял с пола и погладил. У Крыса - так прозвали бездомного мохнатика за сильнейшую тягу к сыру - один глазик почти заплыл гноем, да и шерсть шла клочками - то ли от собак досталось, то ли от голодухи. Был он бойкий и урчал как маленький дизель-генератор. Вот и сейчас затарахтел. А много ли ласки этой животине надо? Тут Патрушев (имени я его так и не узнал) посмотрел на меня.
- Ну что, юнга, будем вершить короткий и справедливый суд?
- Я не юнга.
Вообще-то в любое другое время я бы мечтал быть юнгой, но сейчас, когда надо (или не надо) расстрелять людей, мне почему-то этого не хотелось, наверное, я просто крыса, которая бежит с корабля…
- Все мы либо матросы, либо пассажиры на корабле революции. Но пассажиры пассивны и эту аморфную массу иногда приходится выбрасывать за борт, когда кораблю тяжело плыть и он может затонуть. Все лишнее - за борт! Слыхал про такие пиковые ситуации, а?
- Неа…
- Ты похож на юнгу, на правильного революционного юнгу. Вот как ты думаешь, пятерых расстрелять? Или никого из них не расстреливать? Или кого-то расстрелять, а кого-то нет? Не тушуйся (я вспотел, будто свитер натянул через голову). Я же их не знаю и даже если вы мне расскажите много, я их все равно лучше знать не буду. Я пришлый, мне жить здесь надо долго, чтобы до конца стать своим. Я свой в плане революции… что-то типа штурмана. По звездам прокладываю курс. Вижу дальше остальных. Но тут гавань, другие масштабы, я, могу не разобраться и спороть горячего… нет, пороть горячку. Так говорят.
- Я не знаю.
- Это не ответ. Все мы многого не знаем и порой даже не представляем границ нашего не знания. Тебе нравится смотреть на звезды?
- Да, - сказал я, чтобы хоть что-то из себя выдавить.
- Они далекие и тем очень хороши, по ним можно вести отсчет равнодушия, ведь им нет никакого дела до нас. А вот мы равнодушными быть не должны. Мы не можем стоять в стороне. Мы ответственны за всё, что происходит при нас. Вот сейчас и здесь все должны высказаться. Как бы не думали и что бы не думали. Каждый должен обозначить свою позицию. Или расстреляем или не расстреляем. Чай не чужих для вас людей судьбу решаем, и в то же время, может быть, чужих, даже еще хуже, врагов, которые при случае не пожалеют нас. Враг сейчас далеко, но - и это можно представить - может стать близко, или даже захватить поселение и уже мы будем сидеть в той комнате и ждать приговора. Учтем это, прежде чем говорить.
Все задумались. И каждый думал о своем. А потом Патрушев начал спрашивать мнения (ловко он все-таки пролез в "мы", но не без билета, у него был билет в "мы")…
- Лена? - теперь уже без эмоций спросил, просто как вопрос, не до балагурства тепереча про стога и дожди.
- Делайте что хотите.
- Это не позиция. Давай по существу.
- Давай, давай! Только об одном и думайте! Мне их всех жалко! - взвилась, рубанула рукой, потом как-то сжалась и стала протирать платком у Крыса глазик.
- А если подумать? - спросил Патрушев и чуть наклонился вперед, и я понял: Лена не сможет отмолчать этот вопрос.
- Всех! - а потом она бросила длинное как пулеметная очередь "рас-тре-лять" и стала ругаться …ять… ять… ять!
- Дальше, я думаю, по часовой стрелке.
- Первого и второго - расстрелять, - веско вымолвил Гданьский, - и четвертого с пятым, - он седла паузу и стал рассматривать свою ладонь и то, как он ее плашмя кладет на стол, - и третьего тоже!
Они все у него были под номерами, Гданьский был бухгалтером и всё переводил в цифры. Йохана и Алекса он перевел в графу расстрельных сразу, Тавра и Арсена чуть попозже, а над Ельцем он задумался, но и его засунул туда же - в могилу.
- Ну а ты, юнга, составил для себя мнение?
- Я… я не знаю, - словно других слов в голове и нет.
- Знаешь, просто не хочешь взваливать на свои плечи ответственность.
- Я ничего не боюсь!
- Верю, но я и не сказал, что ты боишься. Ответственность - ноша неудобная, ее легко скинуть, но нелегко тащить. Часто кажется, что груз тяжелее того предела, что ты можешь нести. Вот смотри, это бумажка и на ней имена, кого ты вычеркнешь, а кого оставишь, а?
И он мне протянул бумажку и там были буквы, за которыми стояли люди конопатый Алекс - я помнил, как он учил меня запускать змеев (еще до того, как немного двинулся и стал бормотать непонятное, типа истории в стихах про будущее), Ельц брал меня на охоту, Йохан даже в голод всегда звал отобедать, Тавр катал на верблюде, а Арсен подарил раскладной нож… и все они были (или не были) врагами революции. Все выстроились в шеренгу около листа-стенки (дальше отступить они не могли). Раз, два, три, четыре, пять - считалочка смерти. Огрызок карандаша задрожал перед моими глазами… я им так к бумаге и не прикоснулся. Не смотря на злость. На лютую злость на них. На всех. На Патрушева. Но больше всего на себя.
Раз, два, три, четыре, пять - закружилось перед глазами…
Больше я ничего не слышал и не запоминал. Мне стало плохо и комната поплыла вдаль. Я положил голову на стол, а потом пододвинул ложку и стал прилеплять ее ко лбу. Она падала, но становилась прохладнее и чуть легче. Интересно, мозг может перегреться также, как движок у мотороллера? Только помню, что сказал Патрушев, когда Гаркуша пытался отстоять своего земляка-вора (Тавр угнал верблюда из соседнего оазиса и сказал, что нашел):
- Воровство, это сейчас тоже политический акт. Пусть сначала дождутся победы революции и уж тогда воруют от души, тогда они будут просто зеками. А сейчас время военное и если у кого-то руки чешутся забрать у товарища последнее, то чем он лучше врага? Нет, или всех, или никого. Половинчатые меры - это компромисс, а сейчас не время компромиссов.
И только наш командир сказал вразрез с мнением большинства. И я одновременно в нем засомневался и стал уважать больше. Буровчук встал, поправил кожанку (он всегда это делал прежде, чем что-то сказать по существу) и буравя взглядом Патрушева, произнес:
- Никого не надо расстреливать. Они не настоящие враги, - за каждым словом был Буровчук, они как свинцовые пули летели от него к Патрушеву - круглые и налитые весом.
- Враги они настоящие, просто еще себя не показали, у них не было такой возможности, - отмел эту версию Патрушев. - А была бы - скурвились. Раз дал слабинку, потом покатился так, что уже не остановишь. Но я думаю, всегда надо давать людям шанс. Не иллюзию случайного выхода, а реальный шанс. Случайностей не бывает, но хотя бы иллюзию сварганить, то есть сотворить, можно (я совсем запутался в этом шанс, не шанс, не шанс, шанс). Завтра утром будет оглашен приговор - расстрел для всех, а перед ним я кину монетку. Выпадет орел - расстреляем, выпадет решка - отпустим по домам.
- Но это же как раз означает полагаться на случай? - возразил обстоятельный Гданьский.
- Не волнуйся, товарищ, все будет по закону нашей революционной вероятности. А сейчас вывесите приказ о расстреле, а родственникам расскажите о монетке. Пусть молятся своим богам, а боги пусть постараются завтра сохранить свое лицо.
А потом он забрал у меня бумажку, посмотрел, ничего не сказал, свернул и засунул в карман. Ночью я почти не спал. Через открытое окно к нам в комнату залез бегунок (так я называю ящериц), он еле слышно шуршал коготками по дереву и ловил мотыльков. Они прилетали из под купола хрустального неба и попадали в пасть бегунка. Раз, два, три, четыре…
Утром пятерых вывели на площадь и Патрушев объявил приговор:
- Я бы мог сказать, что вас приговорила революция, но зачем добавлять поэтику туда, куда мы не будем гонять телят. Приговорил вас я, Патрушев. А сейчас, чтобы не говорили потом про отсутствие милосердия, я кину вот эту монетку. Выпадет орел и вас расстреляют, решка - пойдете по домам. Выводы вы, скорее всего, для себя не сделаете и вас расстреляют позже. Человек редко меняется под воздействием внешних обстоятельств. Смерть хороших делает еще лучше, а плохих - хуже. Но и это лирика, перейдем к делу.
Он подбросил монетку и она блеснула на солнце искоркой, а потом ударилась о камни площади и подскочила, и завертелась, и застыла в пыли. Гданьский подошел и хотел сказать громко, но получилось глухо:
- Орел!
Патрушев повернулся на каблуках к осужденным:
- Пять минут на последний перекур…
Потом повернулся к конвою:
- Как перекурят поставите к стенке, и по моей команде "пли" дадите залп.
Толпа поселян зашумела. Зойка заголосила и пыталась прорваться сквозь цепь активистов с автоматами к Тавру, но не смогла пробиться (он молча курил и только зыркал на нее, мол, поздняк метаться), Лита плевала в сторону Патрушева и выкрикивала угрозы, ее пытались оттащить в толпу, но она уперлась. Впрочем, Патрушев не давал команд успокоить Литу. Он подобрал монетку и засунул в карман и засек время по противоударным часам. Алекс снова забормотал что-то про кровавый рассвет, который скоро взойдет над планетой и еще про какую-то зыбь, пелену на глазах, бредятина одним словом. Йохан смачно курил и на своем родном языке кричал Лите: "хозяюшка, не волнуйся, все там будем!" Ельц протирал очки и бледнел, хотя и без того был бледен, и что-то неслышно шептал губами, наверное, не верил, что это происходит с ним. А загорелый Арсен скалился белозубой улыбкой, он затянул песню про быстрого как ветер коня, которого лихой цыган ловко угнал под самым носом у патруля. Но никто не подхватил.
Через пять минут Патрушев скомандовал "пли". Я зажал уши, но все равно слышал рокот автоматного грома. Как будто ко мне стучались, а я не открывал. И я не мог не смотреть, как стреляли… и Патрушев из большого черного пистолета тоже стрелял. И на людях распускались кровяные бутоны, и они падали в пыль… А когда зазвучали контрольные выстрелы, я уже не зажимал уши. А потом я пошел искать Крыса и нашел его у Лены. Она обняла меня и прижала к груди. И плакала так, чтобы я не заметил. Я так и не понял почему. Но тоже плакал.
Патрушев ушел сразу после расстрела. И снова началась песчаная буря. И мы два дня не вылезали из подвалов. А я никому не сказал, что ночью - той самой предрасстрельной - неслышно подкрался к койке, на которой спал Патрушев, и расстегнул карман хамелеона (он висел на спинке стула), и нашел там бумаги, но их без света разглядеть было нельзя, и еще я нашел монетки. Две почти одинаковых. На одной был орел, как ее ни поворачивай. На другой - решка и с той и с другой стороны. А потом я положил всё обратно, а Патрушев открыл глаза - он не спал. Так что я теперь точно знаю - случайностей не бывает.
<<<на Рассказы
|
